Верующие женщины Godwomen.org

Проповедь Иисуса Христа невозможно представить без притчей, и в повседневном культурном сознании они воспринимаются как литературный жанр назидательного повествования. В.И.Даль даже сближает притчу с басней, поскольку обе традиционно сопровождаются поученьем или моралью.

Но притчи Ветхого Завета существенно отличаются от Христовых, поскольку облекаются в повествовательную форму лишь в исключительных случаях.


Так, например, пророк Нафан рассказывает царю Давиду притчу о богаче, отнявшем у бедняка единственную овечку, и Давид в гневе произносит суровый приговор богачу, но оказывается, что осудил он самого себя, так как отнял жену у мужа и послал его на верную смерть; приговор Давида оборачивается против него самого, хотя Бог смягчает кару, вняв Давидову покаянию.

Бывшая жена Урии, отнятая у мужа, родила Давиду Соломона, так что она упоминается даже в родословной Христа. Уже из этого примера мы видим, как тесно переплетается притча с жизнью, произрастая из нее, но и перерастая ее, врастая в мир иной, где таинственно совершается воля Божия.

Соломону принадлежит целая Книга притчей. Они чрезвычайно лаконичны;это скорее даже не повествования, а изречения, правда, нередко заключающие в себе целую жизненную ситуацию, причем такую, которая может повторяться из века в век, наподобие некой закономерности, хотя закономерность эту не сформулируешь иначе, чем так, как в притче: слишком она многогранна, многозначна и потому − таинственна.

"Сын премудр веселит отца, сын же безумен печаль матери", говорит
Соломон. Эта предельно краткая сентенция не столько о противостоянии мудрости и безумия, сколько о различии отцовского веселья и материнской печали. Характерно, что веселье отца представлено глаголом – "веселит", а чувство матери − существительным. Глагол свидетельствует о том, что отец − действенное начало, он активен по отношению к сыну. Его действия направлены на сына, они ощутимее, но и переменчивее, ибо веселье по своей природе нестабильно.


Напротив, чувство матери глубже, постояннее, но оно менее склонно к внешним проявлениям и влияет на сына не внешним гнетом, а сокровенной неисчерпаемостью материнской любви. Таков был бы ответ, если бы спросили: разве премудрый сын не веселит своей матери, а сын безумный разве не печалит своего отца?

При утвердительном ответе на такой вопрос мы сразу заметим, как неуместен глагол "веселить" по отношению к матери и как резко меняется значение слова "печаль" в связи с отцом. "Печаль отца" помечена тягостной безнадежностью, обозначая, по всей вероятности, непоправимую утрату, тогда как печаль матери сродни попечению, не чужда упованию и может оказаться для сына спасительной. Глагол "веселить" и существительное "печаль" говорят о  взаимоотношениях родителей. То, что веселит отца, не может не радовать мать, но, с другой стороны, печаль  матери  может  обернуться отцовским  гневом, который она сама же и смягчит. Так отношения Отца с Матерью возносятся на неизмеримо более высокую ступень: в них распознается Бог Отец и Матерь Церковь.

При всех своих глубинах, оттенках и тонкостях ветхозаветная притча, тем не менее, заметно уступает притче, рассказанной Самим Спасителем на ту же тему − о взаимоотношениях отца и сына. Притча о блудном сыне оставила глубокий след не только в повествовательном, но и в изобразительном искусстве. Вспомним хотя бы картину Рембрандта. Так и хочется развернуть эту притчу в роман воспитания или в семейную драму, причем и в этом сказывается существеннейшее, жанровое свойство притчи: она сохраняет свою актуальность для всех времен и вполне мыслима в разных странах, у разных народов.

Нельзя также не заметить: роман или драма, основанные на притче, утратят этот универсализм, сузятся, приобретая исторический или местный колорит; они возникнут благодаря притче, но перестанут быть ею, из чего следует вывод: свидетельство вечности во времени − краткость, или лаконизм. Действительно, притчу о блудном сыне можно пересказать в нескольких словах.

Младший сын выпросил у отца свою часть наследства, промотал ее, обнищал, вернулся к отцу, и отец не только простил его, но и принял с такой любовью, что старший сын, никуда не уходивший и работавший на благо дома, огорчился, позавидовал и обиделся на отца. Даже в таком пересказе притча производит впечатление и заставляет задуматься.

Христова притча сильна и своими подробностями. Обнищавший блудный сын вынужден на чужбине ухаживать за свиньями и рад был бы насытиться их кормом, но даже этого никто не дает ему, и он вспоминает, что в доме отца его наемные рабочие не съедают всего хлеба, предназначающегося для них. Так показано нам благополучное домостроительство отца по контрасту с чужбиной, где царят нищета и угнетение. Это подробность, но только ли и просто ли подробность?

Подобная чужбина слишком хорошо знакома человеку и человечеству. Спрашивается, где он, этот благополучный отчий дом, где  дают  хлеба  сверх  потребности? Кто он, этот Отец? О сыне сказано, что он расточил имение свое, живя блудно. Отсюда его прозвание: блудный сын. В общепринятом понимании блудный значит  "развратный" или "распутный". Но блудный сын распутничает в далекой стране, на чужбине. Очевидно, не только дома, но и вблизи от дома такой образ жизни невозможен. Чтобы жить блудно, нужно удалиться от отца и от его дома, так что блудный означает не только и не столько распутный, сколько "заблудший" и даже просто "заблудившийся".

Блуд от этого не перестает быть блудом. Выявляется не только совпадение распутного с преступным. Блуд есть заблуждение, то есть удаление от своей истинной природы, в конечном счете, от самого себя, так что возвращение − это не просто поступок, это едва ли не подвиг. Такое соотношение разврата и возврата составляет человеческую жизнь. Под самим словосочетанием "блудный
Сын" подразумевается возможность возврата к Отцу, и потому оно обозначает... каждого из нас.

Отчетливо проступает различие между притчей Соломоновой и притчей Христовой. В притче Соломоновой сын премудрый и сын безумный − два разных лица. Из притчи не явствует, что премудрый
может обезуметь, а безумный − образумиться. Таков Ветхозаветный Закон, выносящий безжалостный приговор человеку, определяющий его участь раз и навсегда; участь эта, согласно Ветхозаветному Закону, одна: вечная погибель. Закон дан человеку для того, чтобы человек осознал свою греховность и невозможность спастись своими силами. Лишь тому, кто осознал это, Новый Завет открывает путь к спасению через покаяние и через искупление Христовой Кровью.

Тягчайший грех фарисейства заключался и по сей день заключается в том, что фарисей думает оправдаться законом без покаяния. Именно таков смысл евангельской притчи о мытаре и фарисее. Обычно предполагается, что фарисей лицемерил в храме перед Богом, выдавая себя за праведника, но притча не уличает его в обмане. Грех фарисея глубже и страшнее. Даже если он выполнял закон, постясь два раза в неделю, отдавая десятую часть своего имущества − по всей вероятности, левитам, а не беднякам, он не мог быть оправдан перед Богом, так как гордился содеянным, не сознавая, как он при этом грешит. Если он и делал что-нибудь доброе, все содеянное было обесценено его самодовольством, ибо сколько бы ни сделал добра человек, оно имеет ценность лишь тогда, когда сознаешь, что сделал недостаточно.

Напротив, мытарь, сборщик податей, сотрудничающий к тому же с безбожной римской властью, был оправдан перед Богом, смиренно умоляя смилостивиться над ним, ибо человек становится лучше, когда он сознает, насколько он плох, не забывая при этом, что Бог прощает кающегося. Среди учеников Христа был и раскаявшийся мытарь Матфей, написавший первое из четырех Евангелий. Все это имеет ближайшее касательство к притче о блудном сыне.

Неизбежен вопрос, кем его считать: премудрым сыном, который веселит отца, или безумным сыном, печалью своей матери, хотя мать в притче и не упоминается. Очевидно, отца должен бы веселить  старший сын, остающийся всегда при нем, неукоснительно исполняющий его волю, прилежно работающий ему, на него, как теперь говорят. Отец ничего этого не отрицает, но когда возвращается блудный сын, отец бросается к нему, целует его и говорит: "...Падше веселимся". Получается, что отца веселит именно этот безумный сын.

Таким образом, наш вопрос усложняется и уже формулируется так: кто из двух сыновей премудрый, а кто безумный, и не оказался ли безумный премудрым, что, согласно Соломоновой премудрости, вряд ли возможно. Так или иначе, безумный сын становится в притче премудрым, и это придает ей психологический динамизм.

Тем не менее, гнев старшего сына, его обида вполне обоснованы. Современный обыватель скорее окажется на его стороне так же, как примет скорее сторону фарисея, чем сторону мытаря. Не случайно так много говорят наши современники о нравственности, старательно избегая слова "любовь". При этом не совсем несправедливо предполагается, что любовь не бывает нравственной или, во всяком случае, не исчерпывается нравственностью.  Да, но что такое нравственность без любви?

Фарисейские аргументы в пользу старшего сына сводятся к тому, что он заслуживал отцовской любви, а младший, блудный сын не заслуживал, но получил ее сполна, даже сверх меры. Как будто бы Ветхозаветный Закон на стороне фарисеев и обывателей, но нам пора бы убедиться: главный урок Ветхозаветного Закона в том, чтобы полагаться только на Бога и не полагаться ни на что человеческое, слишком человеческое, как скажет впоследствии Ницше, по-своему тонко уловивший библейскую мудрость.

Великому сомнению во всем человеческом, в том числе в человеческом понимании закона, посвящен "Екклезиаст", книга, которую книжники и фарисеи с превеликой неохотой включили в свой канон. Однако ситуация с блудным сыном настолько сложна, что Спаситель предваряет, а не дополняет притчу толкованием, отчего она, впрочем, проще не становится: "Глаголю вам, яко тако радость будет на небеси о едином грешнице кающемся, нежели о девятидесятих и девяти праведник, иже не требуют покаяния".

Бесспорно, самое загадочное в этом толковании − кто такие девяносто девять праведников, не нуждающиеся в покаянии. К ним, несомненно, принадлежит старший брат блудного сына, к ним, по крайней мере, причисляет себя фарисей. Но радуются на небесах за мытаря и за блудного сына, так что сердце Отца Небесного веселит именно блудный сын. На небесах могут радоваться только спасению, а не погибели, и неизбежен вывод: кающийся грешник спасается, а что касается девяноста девяти праведников, то сомнительно, праведники ли они, пытающиеся оправдаться законом, а не покаянием, что невозможно, ибо невозможно спастись помимо Христа, Сам же Спаситель сказал: "...не требуют здравии врача, но болящии. Не приидох призвати праведники, но грешники на покаяние".

Спрашивается, что же это за праведники, если Христос пришел не к ним? Притчи подводят нас к мысли, что они хуже грешников, так как не сознают своей греховности, а без такого сознания нет ни доброты, ни добра. Пресловутый принцип "каждому по труду" решительно опровергается и другими притчами. Так, домовитый человек или хозяин нанимает работников в свой виноградник, уславливаясь платить им пенязь или динарий в день. Одни работают у него целый день, другие полдня, а некоторые всего один час, и все получают одну и ту же награду. Когда работавшие целый день возмущаются, домовитый человек отвечает: жаловаться не на что, так как заплачено по договоренности и вольно ему, хозяину, награждать работников так, как он считает нужным: "Тако будут последнии перви, и первии последни. Мнози бо суть звани, мало же избранных".

Близорукая современная рассудочность может усмотреть в этой притче оправдание хозяйского произвола и так называемую уравниловку. Домовитый же человек по-своему обосновывает свои действия: "...аще око твое лукаво есть, яко аз благ есмь".

Не случайно эта притча начинается словами: "Подобно бо есть Царствие Небесное человеку домовиту". Такими словами начинаются многие другие евангельские притчи, это их зачин, который подразумевается и тогда, когда эти слова не произнесены, хотя чаще всего они произносятся: "Уподобися Царствие Небесное человеку сеявшу доброе семя на селе своем...". "Паки подобно есть Царствие Небесное человеку купцу, ищущу добрых бисерей", то есть хороших жемчужин.

Когда ученики спрашивают Христа, почему Тот говорит притчами, Он отвечает: "Яко вам дано есть разумети тайны Царствия Небеснаго, онем же не дано есть". Так осуществляются слова Христа, тоже сказанные в притчах: "Мнози бо суть звани, мало же избранных". Слова эти произносятся не только по поводу поденщиков, но и по поводу приглашенных на праздничную трапезу.

Итак, в притчах открываются тайны Царствия Небесного, но пассивные слушатели притчей не воспринимают этих тайн, и никакая наглядность, никакая образность не помогает им: "Они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют". Для них притча − лишь словесность, литературный жанр.

Между тем притча есть принцип самого бытия, соотношение вечного и временного, подобие вечного во временном. Строго говоря, притча и означает "подобие». По-немецки притча так и обозначается "das Gleichnis", тогда как "die Gleichung" − математичес кое уравнение. На этом основывается стих Гете: "Alles Vergängliche ist nur ein Gleichnis" – "Все преходящее − только подобие". Освальд Шпенглер полагал, что вся его философия выводится из этого стиха, имеющего глубокие корни в христианской традиции.

"Преходит бо образ мира сего", − говорит апостол Павел. Он же присовокупляет:"Видимая более временна: невидимая же вечна". Вот почему иные, видя, не видят. Кто видит только временное, тот не видит и его, ибо оно существует не само по себе, а как подобие вечного. Богом установлено со отношение видимого и невидимого, временного и вечного; преходящий образ мира есть притча о непреходящем.

Для христианина вся история человечества − притча во языцех. С такой точки зрения в мире нет ничего, кроме притчей, и обыкновеннейшие предметы  свидетельствуют  в  Христовых  притчах  о Царствии Небесном.

Притчи озадачивают, остаются непонятыми или непонятными, они требуют истолкования, так как в них выявляется таинственная суть не только здешнего, но также иного мира, как возвещает пророк: "Отверзу в притчах уста Моя: отрыгну сокровенное от сложения мира".

"Тогда уподобися Царствие Небесное десятим девам, яже прияша светильники своя и изыдоша в сретение жениху", − таким традиционным зачином начинается таинственнейшая, быть может, притча Нового Завета, предлагающая ключ ко всем остальным притчам. Пять дев были мудры, пять юродивы. Когда неожиданно пришел жених, у юродивых не оказалось елея для светильников. Они бросились покупать его, а когда вернулись, двери уже были заперты, и жених не захотел их знать.

Чуть ли не в каждой притче речь идет о купле-продаже, приобретении, убытке и прибыли. Эту особенность притчей истолковал святой Серафим Саровский: "Цель жизни мирской обыкновенных людей есть стяжание, или наживание, денег, а у дворян сверх того − получение почестей, отличий и других наград за государственные заслуги. Стяжание Духа Божия есть тоже капитал, но только благодатный и вечный". Святой Серафим далее говорит, что юродивые или неразумные девы возомнили себя праведницами, высокомерно полагаясь на свои добродетели и не взыскуя Духа Божьего.

Преподобный Серафим истолковывает всю притчу так: "Торжище − жизнь наша; двери чертога брачного затворенные и не допускавшие к Жениху, − смерть человеческая; девы мудрые и юродивые − души христианские; елей − не дела, но получаемая через них вовнутрь естества нашего благодать Всесвятого Духа Божия, претворяющего оное от тления в нетление, от смерти душевной в жизнь духовную, от тьмы в свет, от вертепа существа нашего, где страсти привязаны, как скоты и звери, − в храм Божества, в пресветлый чертог вечного радования о Христе Иисусе Господе нашем, Творце и Избавителе и Вечном Женихе душ наших". В этих словах святого Серафима раскрывается сокровенный смысл всех евангельских притчей.

Если все чудеса Христовы так или иначе обозначают причастие Святых Тайн, все притчи Христовы посвящены стяжанию благодати, в которой все тайны Царствия Небесного.