Верующие женщины Godwomen.org

Как мы хорошо знаем, Евангелие написано для взрослых мужчин, в том культурном пространстве, в котором мир ребенка, сама проблема детства еще не была предметом какого-либо интереса. Можно согласиться с утверждением Бартона: "В Евангелиях не надо искать распространенного сейчас на Западе умилительного и сентиментального отношения к детям" [Иисус и Евангелие 2003: C.152]. Когда Библия говорит о детях, то чаще всего речь идет или о правовом аспекте (обязанность детей по отношению к родителям) или об особом проявлении Божьего благословения. Так, в Псалме 128 сказано следующее: "Жена твоя, как плодовитая лоза в доме твоем; сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей. Так благословится человек, боящийся Господа".

Во-вторых, сама идея детства, детство как сфера исследовательского интереса, вообще возникает довольно поздно: если верить Филиппу Арьесу  — где-то с XVII века. Его новаторская книга "Ребенок и семейная жизнь при старом порядке" вышла в 1960 году и с тех пор порождает все новые споры. Сегодня есть все основания говорить даже о более позднем времени – о XIX веке.

Конечно, может возникнуть вопрос: а разве образ Христа-Младенца сам по себе не свидетельствует о значимости идеи детства для христианского благовестия? Думаю, что нет. Евангелисты наделяют образ Младенца конкретным богословским содержанием. Детство Иисуса окутано тайной молчания. Апокрифическое "Евангелие Детства" является как раз реакцией на это отсутствие свидетельств, ответом на человеческое любопытство, попыткой заглянуть за завесу молчания. Ребенок Иисус в этом Евангелии вызывает чувство неприятия и страха. Родители проклятых Иисусом детей приходят к Иосифу и в отчаянии обращаются к нему с такими словами: "Раз у тебя такой сын, ты не можешь жить с нами или научи его благословлять, а не проклинать, ибо дети наши гибнут" [Свенцицкая 1996: C.180]. Учитель Закхей, взявшийся учить Иисуса грамоте говорит Иосифу: "Я не могу вынести суровости Его вида, я совсем не могу понять Его речи" [Свенцицкая 1996: C.181]. Ничего детского нет в таком образе.

На этом фоне сцена благословения детей,  описанная во всех трех синоптических Евангелиях, порождает удивление, и даже некоторое недоумение. Читая, мы понимаем, что речь идет об очень маленьких детях в Марка 10:13, даже о младенцах, Луки 18:15. У Матфея, кажется, речь идет и о более взрослых детях, т.к. их приводят к Иисусу, Матфея 19:13. По всей видимости, к Иисусу приносили и приводили детей разных возрастных категорий. Впрочем, в самом благословении нет ничего удивительного (не совсем понятно, правда, сопротивление учеников, которые не дают родителям подносить Учителю детей для благословения). Удивляют слова, сказанные Иисусом: "Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне, ибо таковых есть Царство Небесное", Матфея 19:14. У Марка сцена продолжается. Иисус говорит: "Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия как дитя, тот не войдет в него", Марка 10:15. Эту фразу воспроизводит и Лука. То есть, маленькие дети ставятся в пример ученикам. И, конечно, возникает вопрос: что значит, это восприятие ребенка и почему мы должны ему уподобиться? Для ранних христиан это был очень важный сюжет, т.к. он был связан с вопросом: что значит быть подлинным учеником? Очевидно, что здесь речь идет о метафоре. По мнению большинства комментаторов – о метафоре ученичества. Подобное толкование само по себе ничего не проясняет. Мы ведь как раз и спрашиваем: что значит быть учеником?

Пожалуй, только Матфей дает более-менее определенный ответ. Иисус, поставив ребенка в круг учеников, сказал: "Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное. Итак, кто умалиться, как это дитя, тот больше в Царстве Небесном", Матфея 18:2-3. По-гречески, tapeinos — этот тот, кто живет бедно, униженный, смиренный. Вульгата так и трактует: humiliaverit se (humilitas). "Иже убо смирится яко отроча сие" — так в церковно-славянском переводе. То есть, ответ Матфея – это смирение! Но разве это качество присуще ребенку?! Как в классических шахматных партиях, подобные евангельские сюжеты и их толкования расписаны по различным проповедям и комментариям двухтысячелетней истории. И мы, под ворохом монашеских комментариев, придавленные расхожей риторикой о смирении, уже не чувствуем остроты вопросов и ответов в том разговоре. Ребенок – образ смирения? Я не буду напоминать описание детского поведения в "Исповеди" Августина. Осмелюсь утверждать только следующее: по-настоящему может смириться лишь тот, кто обладает какой-то силой, властью, могуществом. Разве нет?

Больший свет проливает высказывание известного библеиста Реймонда Брауна: "По мнению большинства экзегетов, учение о детях призвано скорректировать ложное убеждение, согласно которому Царство требует особых достижений, способностей, поступков или статуса, тогда как требует оно всего лишь восприимчивости (хорошим символом которой являются дети)" [Браун 2007: C.176-177]. Но восприимчивость – слишком общее свойство и поэтому, как всякая общность, страдает некоторой неопределенностью. Кажется, потребность в наглядном примере осознавали и сами авторы Евангелий. По-видимому, именно с целью проиллюстрировать общую идею, все три евангелиста сразу после рассказа о детях, помещают рассказ о богатом юноше. Мне позволило по-другому, "со стороны" взглянуть на этот эпизод рассуждение Якоба Нойснера (я имею в виду его книгу "Раввин разговаривает с Иисусом").

Итак, речь идет о беседе Иисуса с благочестивым юношей (богатым и знатным), который хочет обрести вечную жизнь и спрашивает Учителя о совете. При этом, он задает вопрос в практической перспективе: что хорошего я должен сделать, чтобы иметь вечную жизнь? Вопрос – о способе действия и характере наших поступков. Мы не можем сомневаться в правдивости слов этого молодого человека, так как сам Учитель воспринимает их с особенным чувством: "Иисус, взглянув на него, полюбил его (êgapêsen ayton)", Марка 10:21. Ответ Учителя – это ответ божественной любви: нужно оставить все и стать учеником. Когда юноша, опечаленный ответом, отошел и были сказаны известные всем слова ("как трудно имеющему богатство войти в Царство Небесное"), у Марка ученики "ужаснулись", Марка 10:23-24. Петр тут же стал торопливо напоминать: вот, мы всё оставили и последовали за Тобой (в его торопливом оправдании чувствуется неуверенность – достоин ли он называться учеником). Кстати, если понимать слова о детях как указание на пример искренности и открытости (еще одно распространенное толкование), то этот юноша как раз искренен и открыт. Но все же он опечален словами Иисуса. И, конечно, тем более речь не может идти о доверчивости. Думаю, что мы вправе спросить себя: а что бы мы сами сказали в ответ? Чтобы сбавить напряжение, давайте переформулируем вопрос: а как на подобный диалог мог смотреть благочестивый фарисей или просто благочестивый иудей того времени? Якоб Нойснер именно это и хочет нам объяснить.

Юноша говорит, что живет согласно Торе. Иисус отвечает: "Одного тебе недостает: пойди, все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, последуй за Мною, взяв крест" (Мк. 10, 21). У Матфея прибавлена еще одна фраза – "если хочешь быть совершенным (ei theleis teleios einai — si vis perfectus esse)" (Мф. 19, 21). Нойснер указывает на несоразмерность вопроса и ответа. Юноша спрашивает о вечной жизни, а Иисус говорит о совершенстве. Авторитетный раввин видит в этом отход от Торы: "Тора всегда обращается к сообществу и говорит о формировании социального порядка, достойного Бога, призвавшего Израиль к бытию. Иисус, согласно Матфею, говорит обо всем, но только не о социальном порядке здесь и сейчас. Когда же речь заходит о настоящем, то Он указывает на Себя Самого и на своих учеников. А когда говорится о будущем – то всегда возникает тема Царства Небесного. То, что теряется между человеком и грядущим Царством, – это повседневность социальной жизни" [Neusner 2010: S.132].

"Для меня то, что означает быть святым, определено Торой" [Neusner 2010: S.177]. В последнем разделе своей книги Нойснер описывает свой воображаемый разговор с Иисусом от лица фарисея, принявшего в своем дому Учителя. Иисус призывает гостеприимного хозяина дома последовать за Ним в Иерусалим, где Мессии предстоит пострадать и принять смерть. Фарисей, после некоторого раздумья отвечает: "Ты хочешь, чтобы я сделал выбор – идти за тобой в Иерусалим или остаться дома. Если бы я полагал, что Царство Небесное близко, то пошел бы. Но я так не думаю и потому не последую за Тобой" [Neusner 2010: S.193]. Разговор заканчивается тем, что хозяин, проводив Гостя, возвращается к домашнему очагу: "Я вернулся домой, где меня ждала моя жена, мои дети, мой пес, мой огород. Здесь моя ответственность, именно здесь находится то место, в котором Бог хочет, чтобы я оставался. Пусть же придет обещанное Царство, но до этого времени мое призвание – вот здесь, в настоящем" [Neusner 2010: S.194].

Именно эти мысли Якоба Нойснера проливают свет на слова Иисуса о ребенке как образце подражания. В ребенке есть некая способность живо и открыто реагировать на те вещи, которые взрослому зачастую уже трудно принять или которые ускользают от "взрослого" восприятия мира. Взрослый озабочен, он скован кругом забот, тогда как ребенок открыт на большую перспективу, у него более широкий горизонт. Взрослый живет в перспективе собственного проекта "умения быть", он замыкает себя в рамки определенной онтологической структуры, die Sorgestruktur [Heidegger 2006: S.316-318]. Евангелие размыкает эти рамки. Заботы этого мира хотя и не устраняются полностью, но предстают в совершенно ином свете, в свете педагогики Нового Завета. Поскольку ми с вами находимся в стенах Института Фомы Аквинского, то было бы уместно дать слово и Ангельскому Доктору. В первых главах "Суммы против язычников", где обсуждается возможность особой, нефилософской теологии, ми находим следующее высказывание: "Никто не устремляет своего желания и рвения к тому, что не известно ему заранее (sit ei praecognitum). Значит, раз божественный Промысел предназначил людей ко благу более высокому (ad altius bonum), нежели может в нынешней жизни познать на опыте человеческая бренность (humana fragilitas), следовало призвать душу к чему-то более высокому, чем все доступное нашему разуму в настоящем, дабы он научился желать чего-то и направлять свое старание к чему-то, всецело превосходящему состояние нынешней жизни (ut sic disceret aliquid desiderare, et studio tendere in aliquid quod totum statum praesentis vitae excedit)" (SG I, cap.5). В этих словах педагогика Откровения проявляется с максимальной очевидностью.

Так о чем же говорит образ ребенка в Евангелии? Он говорит о готовности к чуду, готовности к чему-то, что превосходит все ожидания "умудренного жизнью" человека. Эта готовность к чуду уже вложена в нас, мы к ней внутренне готовы и ждем часа, чтобы она проявилась вполне. Но для этого мы не должны сужать перспективу собственного видения, замыкать горизонт нашей жизни в кругу нынешних забот. Только в такой открытости может быть услышано новое слово и восприняты совсем иные задачи.

Задумаемся над тем, почему в последнее время так много дается именно детям по всему миру.

Андрей Баумейстер, теолог, философ, писатель
Источник: andriibaumeister.com