Верующие женщины Godwomen.org

Мы все не просто так или иначе представляем себе Христа, мы знаем Его в лицо. В ненаписанной поэме Ивана Карамазова "Великий инквизитор" Христос должен был явиться воочию: "Он появился тихо, незаметно, и вот все - странно это - узнают Его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают Его".

Мы мало задумываемся над тем, почему мы вообще узнаём друг друга в лицо, предоставляя криминалистике исследования такого рода. Между тем далеко не праздный вопрос, почему всё-таки одно лицо у младенца и старца, если клетки человеческого организма обновляются каждые семь лет. Если, согласно псалму, срок человеческой жизни на Земле семьдесят лет, не сменяются ли за это время под одним именем десять человек, и что у них общего между собой? В то же время социальная жизнь в своих повседневнейших ситуациях и проявлениях основывается на тождестве человеческого лица в прямом и переносном смысле слова. Представим себе, что будет, если каждые семь лет мы начнём принимать самих себя и всех остальных за других людей.

Каждые семь лет прекращаются все договоры и обязательства, аннулируются все удостоверения личности, отпадает всякая ответственность за то, что ты совершил в прошлое семилетие, не говоря уже о том, что семилетия отсчитываются от разных дней рождения и совпадают разве что для сверстников. Один человеческий век превратился бы в череду перевоплощений, аватар, которые восточная мудрость приписывает человеческому - и не только человеческому - существу на протяжении разных веков.

Спрашивается, наследовал бы тогда человек самому себе и распространялось бы на него некое воздаяние за прошлые семилетия, нечто вроде краткосрочно-вечной кармы? Можно предположить, что расщепление личности, которым страдают некоторые индивидуумы, называемые шизофрениками, реализовалось бы, стало бы социальной нормой, а при такой норме социальное отпало бы вместе с понятием
"человек".

Единство лица и имени засвидетельствовано духовным опытом христианства. Именно в лоне христианской культуры П.А.Флоренский, исследуя имя, пришёл к проблеме человеческого лица. В единстве имени и лица распознаётся лик человеческий. Без него лицо потерялось бы в сумме своих мгновенных снимков. Лик - то непреложное, что присутствует в чертах младенца и в чертах старца. Лик неотделим от имени. Без имени лик теряется в отдельных чертах. Даже для криминалистического анализа требуется имя, пускай условное; чтобы идентифицировать внешность, нужно обозначить, чья она. Так Понтий Пилат присматривался к необычному обвиняемому, представшему перед ним.

Христианской традиции памятны споры о том, как выглядел Христос в Своей земной жизни. В спорах этих сталкиваются диаметрально противоположные точки зрения, так или иначе ссылающиеся на свидетельства самовидцев, по выражению апостола Луки, то есть на видевших Иисуса воочию, но и такие свидетельства не дают однозначного представления о Нём. От самовидцев как бы ускользали отдельные физические приметы Учителя; ни одному из самовидцев не удался Его словесный портрет, как выразился бы следователь.

Авторитетные христианские мыслители по-разному понимают внешность Христа. Ориген, впоследствии обвинённый в ереси, говорит о неблагообразии Спасителя, о Его худобе и дурном сложении. Такая точка зрения объясняется общей философской позицией Оригена, склонного рассматривать любое человеческое тело как нечто изначально порочное. Отсюда предположение, будто Ориген даже оскопил себя, чтобы "исправить" своё тело. Ориген приводит мнение язычника Целса, отрицавшего Божественность Христа из-за Его дурной внешности. Среди подобных толков ошарашивает слух, будто Христос, исцелявший прокажённых, был прокажённым Сам1. Слух этот основывается на тенденциозном латинском переводе стиха из пророка Исаии. По-славянски этот стих читается так: "Человек в язве сый, и ведый терпети болезнь...", Исаия 54, 3-4.

Несомненно, пророк говорит не о физических немощах Самого Спасителя, а о том, что Он примет на Себя все хвори, недуги и язвы рода человеческого. Из этого пророческого стиха исходили, по-видимому, Иустин Философ и Климент Александрийский, противопоставлявшие духовную красоту Его Божественного образа Его же физическому облику, каков бы этот облик ни был. Тем самым христианские мыслители прославляли неизреченную красоту Божества и величие Его самопожертвования, совершившегося уже в самом воплощении, так что их слова о неблагообразии Иисуса не следует понимать как буквальную информацию о Его внешности.

Толки о неблагообразии Христа убедительнее всего опровергаются Евангелием. Ф.В.Фаррар, автор едва ли не лучшей книги о Христе среди изданных в прошлом веке, справедливо замечает: "...мы нигде не встречаем, даже в речи Его врагов, ни одного слова или намёка, которые бы могли относиться к неблагообразию Его внешности"2. Воздействие Его облика  на окружающих определённо свидетельствует о противоположном. Читая Евангелие, мы убеждаемся, что при одном взгляде на Него простые люди, никогда о Нём не слышавшие, видели в Нём высшее существо, пророка или царя. Недаром толпа восторженно кричала, встречая Его: "Осанна Сыну Давидову!", Матфея 21:9.

Из этого явствует, что Иисус был похож на Своего предка царя Давида, о котором Священное Писание сдержанно говорит: он был белокур и красив лицом (1Царств 1:17, 42). Известно, что красота царя Давида покоряла женщин и даже мужчин. Среди темноволосого смуглого народа не могли не бросаться в глаза таинственно светлые волосы молодого красавца.

Такие же светлые волосы, по преданию, были и у Христа. Во всяком случае, волосы Его не были тёмными. Говорят о винном или об ореховом цвете Его волос и бороды. Мы называем такой цвет русым. Со светлыми волосами сочетались очень светлые голубые глаза Спасителя. По некоторым сведениям, сохранившимся у Иоанна Дамаскина, Иисус был похож и на Свою Матерь, Деву Марию, также происходившую из рода Давида, а красота Девы Марии не оспаривается никем из Её современников. Кроме того, Иисус был необычайно высок ростом и слегка сутулился, как бы предчувствуя крестную ношу. Можно себе представить, как этот царственный облик был искажён пощёчинами, бичеванием и последними муками на кресте...

В романе "Идиот" упоминается картина, от которой, по мнению князя Мышкина, "у иного ещё вера может пропасть". Комментаторы установили: речь идёт о картине Ганса Гольбейна Младшего "Мёртвый Христос". Достоевский вложил в уста своего героя собственные слова по поводу этой картины. Для православного слуха неестественно само сочетание слов "Мёртвый Христос". В кривотолках о внешности Христа и в этой картине отразилось то, с чем человек не может смириться: и прекраснейший человеческий образ невыносимо обезображен смертью.

Различные изображения Христа в светской живописи сжато и точно проанализированы Н.С.Лесковым в начале его повести "На краю света". И тут заходит речь о неблагообразии Христа умершего: "Вот Он, ещё... какой страдалец ... какой ужасный вид придал Ему Метсу!.. Не понимаю, зачем он Его так избил, иссёк и искровянил? Это, право, ужасно! Опухли веки, кровь и синяки... весь дух, кажется, из Него выбит, и на одно страдающее тело уже смотреть даже страшно..."

Лесковский архиерей как бы обвиняет художника в ужасном зрелище: "он Его так избил, иссёк и искровянил..." При этом подмечается не только превратность художественной манеры, но и нечто более глубокое и страшное: соучастие каждого из нас в распятии, наша вина в безобразии, которое мы приписываем Ему.

Но и картины благообразные грешат против Христовой человечности: "Нет ли здесь в Божественном лице излишней мягкости?" "Нет ли тут презрения на Его лице?" Архиерей предлагает своим гостям обернуться к углу, "к которому стоите спиною": "...опять лик Христов, и уже на сей раз это именно не лицо, а лик". И тут же даётся совершеннейшее в своём лаконизме определение лика: "... в лике есть выражение, но нет страстей".

В образе Христа над лицом, безусловно, преобладает лик. В человеческом лице ликом представлено вечное. Лицо схватывается фотографическим снимком, и все эти мгновенные лица различны, как снимки. Портретом в чертах лица уже выявляется лик, абсолютный
портрет - икона. У Христа же как бы нет лица, кроме лика. Мы знаем образ Младенца Христа, знаем Христа в расцвете мужественности, но мы затрудняемся представить себе Христа-отрока, хотя Евангелие и являет нам Его в отрочестве, задающего вопросы учителям в храме и поражающего их Своими ответами. Не представляем мы себе и старца Христа, не только потому, что Ветхий Днями, Он в Своём земном существовании не дожил до старости. Взросление и старение - приметы временного в человеке, а временное не существенно для Христа, не свойственно Ему.

Лик Христов проникнут Его именем, имя Христово неотделимо от Его лика. Когда мы видим лик Христов, мы сразу произносим, хотя бы про себя, Его имя; когда мы произносим Его имя, мы созерцаем Его лик внутренними "умными очами", как сказал поэт. Но и человеческое лицо не исчерпывается временным, иначе, как мы видели, оно рассеялось бы во множестве мгновенных снимков-личин и мы практически перестали бы узнавать друг друга.

Лик Христов - это лик человеческий по преимуществу. В каждом из нас, независимо от пола и возраста, есть что-то от Христа, и во Христе есть что-то от каждого из нас, ибо Он вочеловечился. Когда мы хотим представить себе Человека, мы представляем себе Иисуса Христа, и это касается как верующих, так и неверующих. Филологи предполагают, будто Пилат, выводя Иисуса к беснующейся толпе, хотел просто сказать: "Вот он!" - но вблизи Христа каждое слово и каждый случайный жест приобретали значение притчи и символа. В ушах и на душе человечества невольное пророчество Пилата: "Се, Человек!", Иоанна 19:5. Даже Адама никто не называл так, и ни о ком так не скажешь,
кроме как о Христе.

"И Слово было плотью и обитало с нами", - пишет евангелист, Иоанна 1:14. Разумеется, это Слово не принадлежит ни одному языку и не является ни одним из слов, собранных в словарях. Слово это едино и потому единственно. Христос - это Слово во плоти. Но Слово это вселилось также и в нас, отсюда наше сходство с Христом и причастность к Его образу независимо от того, веруем мы в Него или нет. Человеческий образ Христа подтверждает, что человек сотворён по этому образу и подобию Божию, потому-то и вочеловечивается Бог Сын, а не Бог Отец или Бог Дух Святой. Слово во плоти придаёт совершенную осмысленность каждой черте Христа, как и в человеческом слове смыслоразличителен каждый звук и каждая чёрточка в написании букв.

Вот почему в каждом высказывании Христа неисчерпаемая полнота смысла, и даже цитируя Ветхий Завет, Он придаёт стиху смысл, дотоле разве что смутно угадываемый, а то и неведомый. Мир невозможно представить себе без таких высказываний Христа, как "Блаженни нищии духом: яко тех есть Царствие Небесное", Матфея 5:3; "Не противитися злу: но аще тя кто ударит в десную твою ланиту, обрати ему и другую", Матфея 5:39; "Несть бо тайно, еже не явлено будет: ниже утаено, еже не познается, и в явление приидет", Луки 8:17.

Эти слова повторяют все кому не лень, с благими и дурными намерениями. Ясно одно: эти слова не могут принадлежать никому, кроме Христа. У Христа нет случайных высказываний. Каждое Его слово соответствует Слову, то есть Его имени и Его лику. Образуется своеобразное нерасторжимое триединство: Христово имя, Христов лик, Христово слово.

Отсюда вытекает одно примечательное обстоятельство. Невозможно приписать Христу ни одного высказывания, которого нет в Евангелии. Беллетристические домыслы и фантазии сразу выдают себя своей натянутой беспомощностью. При этом неудача постигает даже булгаковского Мастера, вообще говоря, по праву носящего такое имя. Но стоит его Иешуа раскрыть рот, и мы сразу видим: это не Иисус и не Христос, а литературный персонаж, не имеющий никакого отношения к Богочеловеку. Полную неудачу терпит и стихотворец Юрий Живаго (не путать с Борисом Пастернаком), как только его лирический alter ego велеречиво  произносит: "Вас Господь сподобил жить в дни мои, вы ж разлеглись, как пласт". При этом следует помнить, что Мастер - не Булгаков, а Юрий Живаго - не Пастернак. И тот и другой - литературные персонажи, сломленные жизнью, так как попытались переписывать Евангелие, не найдя в нём опоры в страшное время, когда другой опоры для человека нет. Напротив, молчание Христа в ненаписанной поэме Ивана Карамазова - гениальный штрих Достоевского, свидетельствующий о том, как чуток он был ко всякой фальши. Молчание Христа родственно молчальничеству православных подвижников, которые молчали не потому, что боялись оскорбить словами несказанную истину. Он молчал потому, что возвещал истину всем своим существом, являя собою некую икону. Так и Христос у Достоевского молчит, ибо Сам Он - Слово, не нуждающееся в словах.

В Евангелии найдено уникальное, необъяснимое с литературной точки зрения соотношение между Словом Христа и Его образом. Апокрифы тем и отличаются от Евангелий, что в них такое соотношение отсутствует. Мы не можем утверждать, что всё в апокрифах ложно или вымышленно, но даже если апокрифические подробности в той или иной степени согласуются в действительности, разрозненные слова и поступки апокрифического Иисуса не вписываются в целостный образ Христа, искажаются, и мы не узнаём Христа в загадочном существе, то выспренне сверхчеловеческом, то, напротив, человеческом, слишком человеческом.

Авторы старательно скрывают или делают вид, что скрывают, кто Он. В апокрифах царит недоумение по поводу Иисуса: "Иисус сказал ученикам Своим: Уподобьте Меня, скажите Мне, на кого Я похож. Симон Пётр сказал Ему: Ты похож на ангела справедливого. Матфей сказал Ему: Ты похож на философа мудрого. Фома сказал Ему: Господи, мои уста никак не примут сказать, на кого Ты похож..." Так отдельные черты и высказывания теряются в Несказанном, что противоречит самому духу Богооткровенного христианства.

Иоанн заканчивает своё Евангелие словами: "Многое и другое сотворил Иисус; но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг", Иоанна 21:25. В число книг, вероятно, входят и некоторые апокрифы. В сущности, традицию апокрифов продолжают и многочисленные светские книги, написанные о Христе в новое время. Теперь уже никто особенно не настаивает на мифе о Христе хотя бы потому, что мифологическая школа уж слишком запутала проблематику, связанную с Христом, ничего при этом не объяснив. Но, как ни странно, обращение к историческим источникам, подтверждающим существование Христа, не сделало Его образ более достоверным.

Новейшие книги от Эрнста Ренана до Александра Меня, при всех своих литературных и научных достоинствах, описывают жизнь Иисуса, как бы предпочитая Сына Человеческого Сыну Божьему. Читая такие жизнеописания Иисуса, невольно задаёшься вопросом, почему этот прекрасный человек, провозглашавший высокие истины, большинство из которых, правда, было известно до Него, умерший мученической смертью - но ведь никакая эпоха не застрахована от судебных ошибок, - почему, в конце концов, этот обаятельный одиночка изменил ход мировой истории, до сих пор владея умами и сердцами людей.

Рудольф Штайнер точно подметил слабость подобных книг, описывающих жизнь Иисуса: "Христос остаётся непостижим во всей полноте Своего образа, пока не понята Его двуприродность" При этом Рудольф Штайнер подчёркивает, что двуприродность Христа раскрывается в особенности восточноевропейскому гению и упоминает в этой связи Владимира Соловьёва. И действительно, в своей "Истории и будущности теократии" Владимир Соловьёв ближе других подошёл к существу Богочеловека.

Церковь признаёт две природы Христа, существующие нераздельно и неслиянно. Описывать одну природу Христа значит игнорировать другую, а упустив из виду одну из двух природ Богочеловека, значит утратить Его Самого. Следовательно, понятие "биография" неприложимо к жизни Христа. Биография описывает жизнь человека от рождения до смерти, а Христос родился прежде всех век и продолжает жить после смерти.

Владимир Микушевич
"Наука и религия"